Тропа судьбы Алексея Ачаира

13 января 2018 г.

   «Русской Атлантидой» именуют ныне феномен харбинской культуры Зарубежья, расцветшей в первой половине XX столетия на севере Китая и канувшей безвозвратно в Лету. Нет больше старого Харбина, сегодня это – истинно китайский город. Не осталось в Харбине и последних русских, – как говорится, «иных уж нет, а те – далече»… И потому приходится реконструировать события и художественные настроения всего лишь полувековой давности по редким воспоминаниям, отдельным репликам, случайным отзывам и – по крупицам собираемых стихов «заражённых» поэтической эпидемией представителей харбинской интеллигенции. Литераторы Харбина оказались в уникальной этнокультурной и геополитической ситуации. Помимо общего для всех художников в изгнании состояния «беспочвенности», русские харбинцы испытали на себе тяготы естественной географической удалённости от европейских собратьев по перу. Этим во многом объясняется «провинциализм» их творческих исканий (Г. Струве). Во многом харбинские художники слова развивались собственными силами, активно используя наработанный предшествующей эпохой «серебряного» века поэтологический фонд и доводя его порою до логического завершения. Однако «ласковая мачеха» – Китай – поощряла русских харбинцев и к поиску в иных художественных координатах, к творческому синтезу этнокультурных традиций.

   Основные тенденции развития художественной мысли и слова восточной ветви русского зарубежья в полной мере отразились в творчестве Алексея Ачаира (1896-1960) – поэта-декламатора, руководителя «Молодой Чураевки», старшего секретаря ХСМЛ. Как правило, его имя упоминается в пятёрке наиболее талантливых литераторов-харбинцев «старшего поколения» – наряду с А. Несмеловым, В. Перелешиным, Вс. Ивановым, Н. Щёголевым и др. Стихи Ачаира, регулярно появлявшиеся в харбинской периодике с 1925 по 1945 гг. (журналы «Рубеж», «Луч Азии», газеты «Заря», «Молодая Чураевка»), красноречивее всего свидетельствуют о мере его популярности среди читающей публики Харбина. Кроме того, он был одним из немногих поэтов восточной эмиграции, чьи стихи вошли в парижскую антологию «Якорь».

   На первый взгляд, начало биографии поэта Алексея Ачаира не обещало изысканных откровений лирической натуры. Родившись на излете девятнадцатого столетия, он не был обречён судьбою, как его столичные сверстники – дворянские «русские мальчики» (В. Набоков) – взрасти в легендарной стихии модернистской культуры, впитать атмосферу литературных салонов и постичь горечь постсимволистского разочарования в идее жизнетворчества. Своё детство будущий поэт провёл в тихом провинциальном городе Омске, был воспитан в военном духе в семье сибирских казаков, окончил кадетский корпус в Омске (1907-1914). Октябрь застал его в Москве студентом Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии, которую так и не пришлось закончить. С 1918 года Ачаир участвует в Белом движении – вначале рядовым в партизанском отряде атамана Красильникова, затем в звании хорунжего в Сибирском казачьем войске и в армии адмирала Колчака. В 1922-м таёжными тропами Ачаир пробирается в Маньчжурию, «чудом» (Н. Резникова) попадает в Харбин.

   В его юности не было ни богемного круга, ни салонной поэзии, ни многоголосия эстетических споров… Перефразируем знаменитые строки: откуда у омского парня столичная грусть? Тем не менее, такая грусть была и питалась не только природным лиризмом души, но настроениями и чаяниями, что пронизывали все сферы культурной жизни России эпохи «серебряного» века. Приобщение Алексея Ачаира к этой великой культуре было несколько запоздалым, постигаемым во многом интуитивно и опосредованным временем и жизненными обстоятельствами. Это особым образом повлияло на создание собственного поэтического облика.

   Начнём с псевдонима. Как правило, они редко похожи на настоящие фамилии – иначе зачем их выдумывать? Верно подмечено, что процесс авторского самоименования сродни созданию собственного фантома – и потому столь вычурно, даже мелодраматично звучат иные псевдонимы. Особенно пышным цветом страсть к псевдонимам расцветает именно в «серебряновековскую» пору – вспомним Северянина, Горького, Белого, Эллиса. А чего стоила авантюрная затея Волошина с именованием простой учительницы-поэтессы экстравагантным псевдонимом «Черубина де Габриак»!.. Харбинские поэты эту любовь к псевдонимизации с готовностью переняли. Очень часто имена менялись либо по причине кажущейся неблагозвучности, либо в поиске новых «соответствий», либо по тому и другому сразу – А. Несмелов (Митропольский), В. Перелешин (Салатко-Петрище), Б. Бета (Буткевич) и др. Немаловажную роль играла, конечно, постоянная нужда, заставлявшая в погоне за крохотными заработками изобретать всё новые псевдонимы для публикаций в разных изданиях. Однако, думается, определяющее значение в авторском самопереименовании принадлежало всё-таки желанию примерить на себя иной, чем определён родовой фамилией, жизненный образ.

   На общем фоне псевдонимов фамилия «Ачаир» звучала мало сказать эффектно, – даже интригующе. Помимо анаграмматической близости к романтическим «чарам», «очарованью», Ачаир вполне оправданно рифмовался с традиционно-поэтическими эфиром-зефиром, пушкинским Гвадалквивиром, сологубовской Звездой Маир и т.д., в общем – звучал «ачаровательно». На самом же деле, как известно, «Ачаир» – это диалектное название далёкой сибирской станции, где 5 сентября 1896 г. родился Алексей Алексеевич Грызов.

   Позднее сам поэт пытался вдохнуть новые смыслы в псевдоним путем индивидуально-поэтического осмысления своего нового имени в «восточных тонах»:

        Я – царевич прекрасный Очир.
        Это значит – небесная чаша…
        Милый брат мой, взгляни на Памир:
        И на юг, и на север – всё наше!
        «Чаша неба» [Рубеж, 1929. № 52].

   

   В мифологии буддийских народов есть бурхан Очирвани – грозное божество, охранитель буддизма. Очирвани наделён функциями демиурга и культурного героя. Очиром же, как свидетельствует энциклопедия «Мифы народов мира», именуется постоянный атрибут божества, которым оно побеждает противников и забрасывает на небо огонь. Как видно, поэт воспользовался более созвучным своему псевдониму именованием, следуя не буквальным соответствиям, а звукосмысловым поэтическим аналогиям. В подобном контексте «Ачаир», сопряжённый с именем буддийского божества Очира (Очирвани), наполнялся новыми, героическими смыслами, реализуя мечту художника о высоком предопределении уже в новых географических пределах. Хотя, конечно, «примеряя» к своему лирическому «я» буддийское именование божества и соответствующие ему пространственно-временные мифологические мотивы, поэт всё равно «с небывалой и грустной любовью» обращался к единственно желанному месту на земле – России. Восточные мифологемы, очевидно, были необходимы для того, чтобы подчеркнуть вневременной и внепространственный характер его тоски, пред которой замолкает «весь мир»:

        Оттого и молчит, что понять,
        Как питаются телом и кровью, –
        Это значит – Россию обнять
        С небывалой и грустной любовью!

   

   Таинственному звучанию псевдонима «Ачаир» должна была соответствовать и сама внешность поэта, олицетворявшего литературный дух Харбина 30–40-х гг.: «Хрупкий, несмотря на свой высокий рост, белокурый и голубоглазый, типичный северянин, Ачаир мало напоминал сибирского казака – они большей частью коренастые, смуглые, черноволосые» (Ю. Крузенштерн-Петерец), «тонкий в кости, изящный, с золотой шапкой вьющихся волос, хороший пианист, он скорее походил на рафинированного эстета петербургских гостиных…» (М. Волин), – писали о поэте его современники. Не забудем и о красавице жене, звезде харбинской оперной сцены – Галли Ачаир-Добротворской (которая была моложе его на 15 лет), об эстетизации интимных переживаний, связанных с нею или в целом с женскими образами.

   Органичным дополнением «эталонного» образа эстетствующего поэта была природная музыкальность А. Ачаира, помноженная на профессиональное знание музыкальной композиции – многие популярные песни для харбинской молодёжи написаны на его слова (например, «На востоке заря, нам пора уходить от родного костра…», «Нам братья, ушедшие в дальнюю новь…»). Музыкальные способности Ачаира ярко проявились в его мелодекламаторском искусстве. Исполнительское мастерство, эффектно выделяющее Ачаира в литературной среде Харбина, как нельзя более сближало его творчество с художественными поисками «серебряного» века. Именно в то время сложился новый тип поэта – поэта-декламатора, высшим проявлением мастерства которого было умение сочетать ритмико-эмоциональную сторону с логико-эмоциональной. Спустя двадцатилетие и более подобный художественный синкретизм находит продолжение в творчестве А. Ачаира. У тех, кто хотя бы раз побывал на собраниях знаменитой «Чураевки», одним из самых ярких впечатлений становилось исполнение Ачаиром стихов под аккомпанемент собственных мелодий. Харбинская поэтесса Е. Рачинская вспоминает, что мелодекламации стихов Алексея Ачаира были «главной приманкой» «Вечеров под зелёной лампой». Даже те, кто попадал туда случайно, не забывали о своих впечатлениях спустя годы: «Звуки фортепьяно. Белые, длиннопалые, худые руки на клавишах, на них падает свет торшера, а лицо играющего и стихи читающего – в тени. Мелодекламировал А.А. Ачаир» (Н. Ильина). Ныне здравствующий поэт-чураевец В.А. Слободчиков в недавнем интервью поделился с одной из лучших, по его мнению, ачаировских мелодекламаций, которую он сохранил в памяти:

        В ночную мглу глядит созвездье Веги,
        Горят в лучах узорные хребты,
        И вдруг с рассветом в этом человеке
        Узнаю я, что человек тот – ты.

   

   Надо полагать, свою роль в музицировании поэта сыграла и мода на А. Вертинского, оказавшего влияние на культуру восточной ветви русского зарубежья. Харбинские гастроли знаменитого артиста – особая страница в культурной жизни этого города. Концерты «печального Пьеро», которого здесь знали в основном по грамзаписям, вызывали необычайный восторг – в зрительных залах царила атмосфера настоящего большого праздника. Это и неудивительно, ведь Вертинский являл для харбинцев родное искусство, был своеобразным символом задержавшейся в эмиграции эпохи «серебряного века», подпитывающей русских изгнанников.

   Благодатную почву в Харбине нашло, в первую очередь, амплуа Вертинского-мелодекламатора. В то время в столице восточного зарубежья к музыке относились не просто внимательно, – можно с полной уверенностью говорить о настоящем расцвете музыкальной культуры в Харбине в 30 гг. К сожалению, в отличие от Вертинского, Ачаир не оставил грамзаписей своих мелодекламаций. Судя по воспоминаниям Е.П. Таскиной, его стихи много теряют без музыкального сопровождения. Но помимо установки на мелодекламацию, во многих стихах А. Ачаира слышится стилистика, поэтический синтаксис, ритмический рисунок, а главное, столь узнаваемые интонации А. Вертинского, которые порою достигают трафаретности, например:

        Вы ребёнок ещё; вы хотите романтики;
        Ваши щёки не знают румян;
        Ваши игры в серсо и наивные фантики,
        А на платье у вас, точно бабочки, бантики, –
        Одуванчик румяных полян!
        «Кельнерша» [Рубеж, 1937. № 37 С. 1].

   

   И невооруженным взглядом заметно, что столь любимые Вертинским тематический мелодраматизм и театрализованность поэтической атрибутики востребованы с лихвой в стихотворении Ачаира, не смущавшегося рифмовать «романтики» с «фантики», «бабочки-бантики» и т.д. Но, как оказывается, этот текст целиком «скроен» по «лекалу» Вертинского, а точнее – имеет конкретный прототип, стихотворение «Джимми» (1934), героем которого является юный Джимми, мечтающий стать пиратом. Только у Вертинского «он» – мальчик при буфете, а «она» у Ачаира, как и следует из названия – кельнерша. Мальчишку «обижает метр за выпитый коктейль», «бьёт повар за пропавшие бисквиты», но ведь жизнь юной барышни не лучше: «сегодня опять после водки касаются / посетители голой руки; / управляющий зол, – как пантера бросается…» Обоих героев посещают сходные мечты о житейском реванше. У Вертинского:

        Я знаю, Джимми, если б были Вы пиратом,
        Вы б их повесили однажды на рассвете
        На первой мачте Вашего фрегата…

   

   У Ачаира:

        О, как часто, склонясь над хрипящей виктролою,
        Вы хотели б убить эту жадную, голую
        Жизнь поджарок и мокрых котлет!

   

   Не будем останавливаться подробно на композиционном тождестве, на заключительных сентенциях: «Но вот звонок, и Вас зовут куда-то… / Прощайте, Джимми, – сказок нет на свете!» и «Но, – увы, – ваша жизнь – не наивные фантики, / одуванчик с помятых полян!» Ясно, что в свете подобных сопоставлений трудно назвать стихотворение Ачаира творческой удачей, тем более – лирическим откровением. Правда, не просто отыскать и явные технические изъяны в его тексте. Подобную тягу к художественному опыту знаменитого поэта-декламатора у Алексея Ачаира можно отчасти объяснить и тем, что поэтический мир Вертинского был на самом деле ему соприроден. И не столько художественными приёмами и даже мелодекламаторской практикой, сколько глубинным романтизмом, восторженной сентиментальностью. Ведь отмечаемая критиками «слащавость» песенок Вертинского – не только атрибуты его сценического образа, но и, по всей видимости, одна из граней его душевного настроя. Стоит почитать его личные письма жене, дочерям, чтобы понять, какие трепетные интонации были свойственны мировосприятию этого «отъявленного циника». «Лирическим романтиком» с приставкой «к сожалению» аттестовал себя в интервью и Ачаир. Он был нежно привязан к юной жене Галли и сыну Ромилу, которым посвятил не одно стихотворение, заботливо опекал своих молодых собратьев-поэтов, более того, забегая вперёд, скажем, что именно его мягкость и в некотором смысле наивность позволили одержать верх «сепаратистским» настроениям в выпестованной им же «Чураевке».

   Конечно, далеко не всегда уровень «художественной впечатлительности» Ачаира был столь близок к эпигонству. Зачастую, опираясь на уже известные тексты, он запечатлевает глубоко интимные эмоции, связанные с собственным реноме. Например, стихотворение «Провинциальный маэстро»:

        Я держусь как маэстро
        на гастролях в уездном
        захудалом местечке
        средь восторженных дам.
        Мне совсем здесь не место,
        хоть приятно и лестно, –
        как коню без уздечки,
        проскакать по лугам <…>
        [Рубеж, 1937. № 3]

   

   Словесные изыски на стыке возвышенного и тривиального, конечно, близки к излюбленным приёмам Вертинского. Ритмический же рисунок стихотворения навевает настойчивые воспоминания о северянинской музе (см., например, стихотворение И. Северянина «О, моя дорогая…»). Только вот настроения Маэстро далеки от эпатирующего лирического «я» «короля поэтов» – ачаировский герой представляется постаревшим, уставшим, иронизирующим над собой и своей поклонницей. Всё, что осталось герою, – это возможность почувствовать себя Маэстро рядом с простодушной, наивной провинциалкой. Именно эта грустная самоирония («Но смиряя смущенье, / подчиняясь соблазну, что, быть может, вы правы: / я – талант, я – скала, – / я плыву по теченью…») придаёт щемящие интонации признанию Маэстро, говорит о развитии лирической темы, связанной с рефлексией Ачаиром собственного литературного образа поэта-декламатора – мелодраматического покорителя девичьих сердец, провинциального «рыцаря бедного».

   Надо предполагать, современников поэта волновала эффектная метаморфоза потомственного казака в утончённого «лирического романтика», и Ачаир об этом знал. В стихотворении «Моему другу» (1930), напечатанном в «Рубеже» за подписью «И. Буранов», к поэту напрямую был обращён вопрос:

        Что такое твоё: Ачаир?
        Это только селенье простое?
        Для тебя отразившийся мир
        Растворился в нём – каплею в море!..

   

   Стихотворение, написанное в жанре «дружеского послания», органично следовало романтической стилистике, культивируемой Ачаиром. Кроме того, оно и композиционно было близко ачаировской поэтике, а ритмический рисунок являл аллюзию на цитированную выше программную «Чашу неба» («Я – царевич прекрасный Очир!..»). Как следует из текста, Иннокентий Буранов, опираясь на поэтический псевдоним «Ачаир» как на лирическую тему, вступил с поэтом в творческую полемику:

        Не мечтай о прекрасной стране,
        Неземной снеговой небылице!
        Ведь под песни твои – в табуне
        Ржут весельем земным кобылицы…
        Не вяжи из затейливых снов
        Шелковистые петельки кружев, –
        Их сорвёт беспощадная новь,
        Мускулистые руки напружив…
        И тогда отразившийся мир,
        Бесконечный в туманном просторе,
        Станет снова твоим: Ачаир, –
        Лишь станицей, таящей простое….
        И потянутся горы и степь…
        И зашепчут косматые рощи…
        Да, теперь, милый друг, надо петь
        Песни жизни – земнее и проще!
        [Рубеж, 1930. № 28. С. 11]

   

   Действительно, текст содержит целый ряд «дружеских» рекомендаций, так или иначе касающихся собственно-ачаировской семантики псевдонима и художественных принципов лирики поэта, на этих значениях «замешанных»: «Не мечтай о прекрасной стране, / Неземной снеговой небылице!», «Не вяжи из затейливых снов / Шелковистые петельки кружев…» и так далее. Автор, как видно, не был лишён дара художественного остроумия. Композиционно симметричные в его тексте пары, относящиеся к названию посёлка Ачаир («селенье простое» / «станицей, таящей простое»), соотносятся между собой по смыслу. «Быть простым» и «таить простое» – конечно же, не тождественные по смыслу фразы. Уметь находить в «простом» скрытые, но не менее высокие бытийственные смыслы – вот истинная задача любого искусства. Поэтому заключительная сентенция – «Да, теперь, милый друг, надо петь / Песни жизни – земнее и проще!» (Курсив мой – А.З.) – обозначает вектор творческих возможностей поэта Ачаира, который сам он ещё, по мысли И. Буранова, не обнаружил.

   Получается, что литературно подготовленный человек почувствовал в Ачаире некое разногласие между реальным происхождением и поэтической мифологизацией судьбы, между жизненной и художественной практикой. Кто же скрывался под этим псевдонимом? Наши попытки проконсультироваться с редкими знатоками харбинской жизни только усугубили неопределённость: так, по словам Е. Витковского, Иннокентий Буранов не только обрёл «реальное» место жительства где-то в бывшем СССР, но и оказался обладателем не очень-то хорошего характера, не желающим общаться с кем бы то ни было. Ситуацию отчасти прояснили архивные сведения. В материалах БРЭМ [БРЭМ – Бюро по делам Российских Эмигрантов в Маньчжурской Империи (3 отдел)] в «Анкете для работников печати» в пункте «Ваши псевдонимы за время газетной работы» Алексей Алексеевич Грызов называет свой основной псевдоним «Ачаир», добавляя: «и постоянно 1934-1935 г. несколько рассказов в «Рубеже» <под именем> Иннокентий Буранов». Если «Буранов» – второй псевдоним А.А. Грызова, то в подобном симбиозе «Ачаира-Буранова» проявилось, конечно, противоречивое самосознание поэта. Фамилия «Буранов» в сочетании с именем «Иннокентий» весьма далека от модернистского звучания «Ачаир». Есть в ней что-то патриархальное, что вполне сочетается с обликом бывалого служаки, увещевающего своего эстетствующего приятеля вернуться к «земным» проблемам. Мистификация с этим новым именем Алексея Ачаира (особенным образом соотносящимся с основным псевдонимом) продолжается буквально по сегодняшний день и провоцируется недостатком информации. Ни в опубликованных воспоминаниях, ни в устных свидетельствах немногих ныне здравствующих чураевцев нет упоминаний об Иннокентии Буранове как ачаировском alter ego.

   Итак, если это – «автопослание» Ачаира, то вполне понятно, почему оно было помещено в «Рубеже» – журнале развлекательном, и во многом легковесном в силу своей коммерческой подоплёки. Широкий круг его разнообразных читателей должен был усугубить правдоподобность ситуации литературной полемики Ачаира с Бурановым. Возможно, в 1930 году Ачаир в подобной форме заявил о своих новых художественных принципах. И, чувствуя некую раздвоенность своего лирического «я», смог претворить её в очередную страницу личной мифологии. Правда, попытки документально подкрепить интуитивно обнаруженные поэтические переклички Ачаира–Буранова привели к появлению новой версии авторства цитируемого выше стихотворения и бытования псевдонима «И. Буранов». После знакомства с нашим материалом Е.В. Витковский вдруг сообщил, что под этим псевдонимом в 1930 г. с посланием к Ачаиру выступила «всю жизнь безнадежно влюблённая в него Изида Орлова, она же «Кшижанна Зороастра» («Я пою эту песню тебе, Алексей / под священные звуки рибазы...»). Около 1929 года между ними имел место какой-то никем не описанный скандал, после чего Орлова и обрела на короткое время псевдоним «Буранов». Умерла Орлова в Южной Америке, кстати, Перелешин утверждал, что «Изида» – это её подлинное имя, в чём я лично сомневаюсь всё-таки» (Письмо Е. Витковского Г. Эфендиевой).

   Если следовать материалам БРЭМ, то под псевдонимом «Буранов» Ачаир стал писать только с 1934 года, и нам нечего возразить на подобные замечания. К сожалению, ни один из современников Ачаира не подтверждает этой версии, и мы можем ссылаться только на свидетельство Е.В. Витковского. Авторство поклонницы-поэтессы, которая представляла себя ни много, ни мало – Музой, может косвенно доказывать эпиграф к стихотворению, взятый из ачаировского стихотворения «Пичуга»: «Есть у меня пичуга – вестник прилёта дня...» Само стихотворение было опубликовано только в 1939 году в сборнике «Тропы». Соответственно, Изида Орлова была знакома с текстом в рукописи, что свидетельствует о действительно доверительных (о другом можно только гадать) отношениях между нею и поэтом – по всей видимости, эпиграф должен был красноречиво указать самому Ачаиру на автора послания. Как бы там ни было – даже если спустя годы после выступления в печати Орловой-Буранова Ачаир прибегал, и не единожды, к не им самим придуманному псевдониму – значит, тот был созвучен его художественной установке и, возможно, усугублял ономастическую игру, затеянную поклонницей-поэтессой.

   Кстати, со своим псевдонимом «Ачаир» поэт окончательно «сжился» только в 40-х годах, об этом можно судить по подписям в анкетах. Если, например, тот же А. Несмелов сразу же в 1935 г. заполняет графу с традиционным «Ф.И.О.» двойной фамилией и так же заканчивает анкету (при этом первым пишется псевдоним), то Ачаир лишь с 1944 г. начинает в скобках указывать свой псевдоним. Возможно, тут сыграло роль следующее обстоятельство: с 1924 г. А.А. Грызов занимал ответственный пост старшего секретаря ХСМЛ (Христианского Союза Молодёжи), поэтому следовал требованиям официоза. Работа в ХСМЛ, задачей которого являлось «воспитание молодого поколения в духе христианства и культурная помощь» , дала возможность Ачаиру реализовать свои педагогические способности. В 1926 году в стенах ХСМЛ им была организована «Молодая Чураевка» – литературно-художественное объединение, поощрившее на литературное поприще многих харбинских поэтов (Н. Щёголева, Н. Петереца, В. Перелешина, В. Слободчикова, Л. Андерсен, Г. Гранина и др.). Название поэтическому объединению было дано по аналогии с возникшей в 1925 году в США деревней Чураевкой, ставшей важным культурным центром проживавшей там русской диаспоры. Основана американская Чураевка была Г. Гребенщиковым – автором широко известного на Дальнем Востоке и любимого Ачаиром романа «Братья Чураевы». По словам М. Волина, Ачаир, «создавая свою «Чураевку», делал её символическим островком русской культуры в Китае» . Помимо пропагандирования идей сибирского регионализма, «Чураевка» стала прибежищем для находящейся на распутье молодой эмигрантской поросли. По свидетельству современников, Ачаир «прекрасно знал, что в «Чураевку» приходили юноши и девушки разных кругов. Одни бежали от обеспеченной жизни, от комфорта, который казался им чуть не преступлением, когда погибала Россия, другие же, наоборот, от беспросветной бедности – крохотная квартирка, мать вечно у плиты или у корыта с бельём, грубый отец, по праздникам – водка-селёдка. Всех этих «детёнышей» надо было объединить, пригреть душой, ободрить. Ничего, что некоторые пишут совсем дрянно: когда-нибудь поймут, что поэзия – не их призвание, а пока пусть работают, хотя бы для того, чтобы научиться разбираться в ней» . По всей видимости, к возложенной на него проамериканской организацией миссии организатора и координатора молодежи Ачаир подходил, следуя не букве, но сердцу. Многие питомцы Ачаира оставили о нём самые тёплые воспоминания. Н. Резникова, для которой руководитель «Чураевки» и секретарь ХСМЛ «был верным другом, старшим братом, который многое понимал без слов», писала: «Ачаир излучал благость и свет» . Ю. Крузенштерн-Петерец, весьма субъективная во многих своих оценках, тем не менее, признавала: «у него было большое сердце, страстно любившее поэзию и умевшее передать эту любовь другим», «молодежь любила Ачаира. Почти все поэты Харбина, а затем Шанхая <…> в той или иной мере были питомцами Ачаира». Не случайно и сегодня такой теплотой проникается В.А. Слободчиков при упоминании имени «любимого нами Ачаира, тонкого поэта и прекрасного человека». Мать Валерия Перелешина, талантливая журналистка Е. Сентянина, в 30-е годы писала: «Нечто Дон-Кихотовское есть во всём облике Ачаира…» Сравнение с «рыцарем бедным» было не просто метафорой по «внешнему сходству» – оно было основано на фактах личного благородства руководителя «Чураевки», его редкой способности выходить достойно из довольно щекотливых ситуаций. Подробнее всех написала об этом Крузенштерн-Петерец: «Застенчив он был, как девушка, на эстраде Чураевки выступал не так часто, вероятно – из деликатности, чтобы не получалось, что «хозяину аплодируют в силу его хозяйского положения», «абсолютно лишённый способности завидовать, он восхищался каждым чужим успехом, был умным, хотя, пожалуй, слишком снисходительным критиком…»

   В стихотворном обращении «И. Буранова» к Ачаиру предрекалась поступь грядущего поколения, которому будут чужды «неземные снеговые небылицы» и «кружева» «затейливых снов» Ачаира: «Их сорвёт беспощадная новь, / Мускулистые руки напружив». Эти события не заставили себя долго ждать. В марте 1933 года, после 8-й годовщины своего образования, знаменитая «Чураевка» прекратит существование. По какой причине это случится? Из справочной литературы известно, что в декабре 1932 г. в объединении свершилась своеобразная «революция»: молодые поэты Н. Щёголев, Н. Петерец, Г. Гранин, П. Лапикен образовали «Круг поэтов», избрав своим духовным вождём Н. Гумилева. Это было внешним началом раскола. В начале марта 1933-го А. Ачаир, прочитав доклад «Опыт Чураевки», заявил о том, что он слагает с себя обязанности руководителя, после чего Н. Щёголев и Г. Гранин вышли из состава руководства. «Будь на месте Ачаира человек себялюбивый и менее выдержанный, он пошёл бы на разрыв, предоставив новорождённой студии искать себе другое пристанище, – размышляла Ю. Крузенштерн-Петерец. – Вместо этого он скромно стушевался, отступил, дал своим буйным питомцам возможность трудиться по-своему, а сам остался лишь рядовым членом Чураевки». Перед нами – всего лишь сухие факты, за которыми скрывается, скорее всего, более драматическая история взаимоотношений двух поколений русских харбинских поэтов. По воспоминаниям очевидцев событий, весьма сложными натурами были и зачинщики раскола Н. Петерец и Н. Щёголев. Их судьбы на литературной карте Харбина – отдельная страница, нас же интересует в данной ситуации поведение А. Ачаира. Возможно, мифология собственного образа и здесь сыграла свою роль, и неоромантическая литературность поведения отчасти смягчила напряжённость жизненной коллизии. Во всяком случае, и здесь «провинциальный маэстро» остался верен себе, вписав ещё одну достойную страницу в мифологию поэтической судьбы под названием «Алексей Ачаир».

   Считается, что Ачаир был довольно плодовитым поэтом – за 20 лет он издал 5 поэтических сборников: «Первая» (1925), «Лаконизмы» (1937), «Полынь и солнце» (1938), «Тропы» (1939), «Под золотым небом» (1943); помимо сборников, многие его стихи разбросаны по харбинским журналам и газетам. В творчестве Алексея Ачаира можно наблюдать сплав нескольких художественных тенденций, определяющих векторы его поэтических ориентиров и связанных с его личной мифологией имени. В лирике одного – Ачаира – порою досаждают образы, являющиеся знаковыми для поэтики «серебряного» века, но позднее приобретшие в лучшем случае налёт традиционности, в худшем – «обветшалости» (М. Зощенко). Иногда кажется, что время для харбинского поэта повернулось вспять и в его системе образов произошла некая «консервация» смысла, даже с попытками реанимирования уже стёртой новизны: «сверкающая лазурь», «чёрный час», «образ ясный», «нежный лик», «звук голубиный», «голубая душа», «фиолетово-задумчив небосвод» и т.д. Столь активное обращение Ачаира к поэтическому словарю «серебряного века» происходит, по всей видимости, не просто потому, что поэт желает предъявить читателю эти давно известные условные знаки художественности. Устаревший к тому времени поэтический язык был ему внутренне близок, – по крайней мере, одной части его поэтического «я», той части, где он – салонный мелодекламатор, завсегдатай литературных гостиных, порою (нарочито?) напоминающий Вертинского, порою вторящий Северянину и Блоку… В некоторых стихотворениях Ачаира представлен настоящий «сплав» из стилей самых разных поэтов той эпохи. Например, так хорошо узнаваемые ахматовские «ноты» в «Розовом бале» (1937):

        Сегодня Вы в розовом платье,
        и розовый жемчуг на Вас.
        Как странно похож на объятья
        мечтательный розовый вальс.
        (Курсив мой – А.З.)

   

   соседствуют с аллюзиями на блоковскую и есенинскую колористику (лазурная, стылая высь и всепронизывающий розовый цвет). «Северянинские» ноты, смешанные с романсными мотивами Вертинского, ощущаются в параллельных синтаксических конструкциях с повторяющимся обращением на «Вы»: «Ваш капор из белого меха, / а жизнь из таинственных слов»; «Сегодня Вы в розовом платье, / и розовый жемчуг на Вас». В этой области своего творчества Ачаир либо следует канонам освоенных жанров (элегии, жестокого романса) либо, обращаясь к эстетствующей манере 1910-х гг., конструирует по поэтическим образцам не пережитые реально, но художественно прочувствованные и гипотетически возможные ситуации и впечатления прошлого.

   У другого же Ачаира из его собственного мифа совсем иная стезя, и сам он ближе пресловутому Буранову. Это воинственный, решительный человек, знающий потаённые охотничьи тропы:

        Здесь охота – моё ремесло.
        Я слежу за косматым гураном
        и шепчу суеверно число,
        что дано мне тунгусским шаманом...
        «Снова в путь», 1939.

   

   С таким не страшно ни в тайге, ни в засаде, ни в любой другой опасной ситуации, потому что ему – «проще в лесу» (название одноимённого стихотворения – А.З.). Там он, по собственному признанию:

        Жил за затворенной дверью,
        и мир был со мною вдвоём.
        Вокруг приручённые звери
        бродили и ночью, как днём.
        «Встреча», 1939.

   

   В этой части своего мифа Ачаир очень похож на другого героя «серебряного века» – путешественника-конквистадора Николая Гумилёва. Харбинскую ветвь эмигрантской лирики 20–40-х гг. давно принято определять как «гумилёвскую». В самом деле – экзотическая обстановка, окружающая «русских европейцев» в Китае, несомненно, питала прогумилёвские настроения поэтов-изгнанников, которым импонировали «чувство уверенности в себе и в жизни, сила, широта и смелость порыва» (В. Крейд). Это наиболее характерно проявилось в образном строе и мотивном комплексе беженской лирики, азиатский колорит которой (запоминающиеся портретные, пейзажные, анималистические образы) словно продолжает путешествие, начатое певцом африканских саванн). Спустя 15 лет после трагической гибели поэта его харбинские последователи издали коллективный «Гумилёвский сборник». Среди дальневосточных участников в нём значатся имена Алексея Ачаира, Арсения Несмелова, Валерия Перелешина и Лидии Хаиндровой – весьма характерно, что по прошествии стольких лет гумилёвская лира вдохновляла наиболее талантливых харбинских сочинителей. Сама фигура «поэта-рыцаря» (В. Набоков), не побоявшегося противопоставить себя большевистскому режиму и мужественно встретившего гибель, стала знаковой фигурой для всей русской эмиграции, превратилась в художественную мифологему, сформировала своеобразную модель литературного и социального поведения.

   «Гумилёвская» тема в творчестве А. Ачаира – предмет отдельного исследования. Заметим лишь, что Ачаиру – бывшему воину, охотнику, путешественнику – Гумилёв как никто должен был быть духовно близок. Но главное, что позволяет судить о схождениях никогда не встречавшихся поэтов, – это не только практически реализуемая модернистская «идея пути», но и постоянная, радостная к нему готовность:

        Снова в путь! Починил торбаса –
        и ступаю легко и сторожко.
        Вдоль тропы пробегают глаза.
        В глубь тайги убегает дорожка...
        «Снова в путь», 1939.

   

   «Лёгкость поступи» путешествующего героя Ачаира ощущается в каждом уместно подобранном слове, в их ладной рифмовке, а «сила шага», его энергичный темп задаётся симметрией звукосочетаний (снова в путь – и ступаю легко, вдоль тропы – вглубь тайги и т.д.). Явственно слышится в этих строках откровенная радость человека, попавшего в любимую стихию, где ему легко дышится. Даже многие названия стихотворений поэта выявляют один из его магистральных тематических ориентиров: «Дорога к дому», «Снова в путь», «Коней седлали», «Он водил Добровольного флота...», «Скорей» и т.д. И география путешествий харбинского поэта вполне могла бы соперничать с картами странствий петербургского любителя экзотики: «Вехами на пути его жизни мелькали Туркестан, Кавказ, Сибирь, Поволжье, Москва, Алтай, Якутская область, Владивосток, Корея, Шанхай, Гонконг, Филиппинские острова, Китай, Харбин», – писалось об Ачаире в «Рубеже». Гумилёвской жажде странствий Ачаир придал новое звучание, присовокупив свой опыт казацких походов, таёжных блужданий, и главное – трагедию изгнания. Ведь он – путешественник не только велением сердца, но и волею рока. Эти новые штрихи появятся уже в первом сборнике Ачаира в хрестоматийном для исследователей харбинской культуры стихотворении «По странам рассеяния» (1925):

        …Наш казак у восточного берега
        Упирался в Дежнёвский пролив.

        Легче птиц и оленей проворнее,
        Рассыпаясь по тысячам мест,
        Доходил до границ Калифорнии
        Одинокий казачий разъезд…

        И теперь, когда чёрные веянья
        Разметали в щепы корабли, –
        Снова двинулись в страны рассеянья
        Мы от милой чумазой земли…

   

   В этом же сборнике подчеркнёт Ачаир избраннический характер неуёмных натур, которые:

        Другим, слепым, – прокладывают след.
        Другим, немым, – слагают песнопенья...
        Проводников в туманном мире нет –
        Есть: предначертанность и предопределенье.
        «Тропа Судьбы», 1925.

   

   В стихах первого сборника «охота к перемене мест» хоть как-то оправдывала тяжёлую участь изгнанничества. В «Устремлённости», вошедшей в четвертый том лирики, данное свойство натуры – тяга к воле – определится уже как онтологическая ценность, которая была присуща нашим далёким предкам, которую ощущает в себе лирический герой Ачаира и которая есть движитель всего, невзирая на «чёрные веянья» судьбы:

        И этой же волею пьяны,
        струги казаки волокли…
        И так же идут со стоянок
        в открытую синь корабли…

   

   Эта устремлённость как черта характера, подмеченная самим Ачаиром, становится самостоятельной поэтической темой многих его стихов:

        ...Изнеженность? выгода? – плесень!
        Болото без края и дна!
        Есть много ликующих песен,
        но песня свободы – одна.
        К экватору! К солнцу! На полюс!
        И счастье одно лишь: вдали.
        Упорная, ясная воля –
        к победе над властью земли.
        «Устремлённость», 1939.

   

   Довольно слабо изученной является проблема преломления в творчестве поэта художественной традиции дальневосточной лирики. Это и не удивительно: в отечественной харбинистике довольно общим местом считается определение Ачаира как «казачьего поэта» (причём зачастую с ироническими интонациями). А между тем интерес к Китаю занял определенное место в лирике Ачаира, и это впервые подметили сами китайцы. Пекинская исследовательница Ли Иннань среди поэтов, испытавших духовное воздействие китайской литературы (В. Перелешина, Н. Светлова, М. Волина и др.), называет и А. Ачаира, восклицая: «Вообще удивительно это проникновение в глубины китайского духа!» Именно она обращает внимание на органичное восприятие основ восточной культуры А. Ачаиром: «С огромной эмоциональной силой передано растворение в нирване у А. Ачаира, когда в окружении священных буддистских храмов и сказочного пейзажа Ханьчжоу поэт ощущает:

        и был только он – только отдых. И сон, и полёт в беспредельность,
        и скрипки, и лютни, и цитры, и радостный крик окарины,
        и дрожь трепетавшего гонга, и млечность, и вечность, и цельность,
        и – облачный ладан, и звезды, и путь в поднебесье орлиный.
        (Ханьчжоу).

   

   Но ещё задолго до написания этого стихотворения Ачаир выпустил в свет сборник «Лаконизмы» (1937), состоящий из 52 стихотворений малой формы и являющий любопытный сплав западной и восточной этнокультурных традиций. В этом сборнике, далёком от стилизации, отразилась ещё одна страничка жизнестроительной концепции Ачаира, примеряющего на себя одежды восточного мудреца и с позиций конфуцианско-даосского мировоззрения размышляющего о добре и зле, любви и долге, страсти и верности, памяти и забвении. Начинается сборник стихотворением, являющимся проекцией на всю его тематику:

           ПЛАТА
        Всю жизнь прожить и – выиграв игру! –
        взять незаметное и самое простое...
        Мы отдаём, что мы имеем, друг,
        а платим столько, сколько это стоит.

   

   Жанровое следование морализаторской установке, в первую очередь, проявлено в архитектонике стихотворений, которые написаны в форме диалога (явного или внутреннего). Структура стихотворения представляет, как правило, смысловой двучлен типа «вопрос – ответ» либо «тезис – антитезис». В столкновении двух точек зрения и воплощается смысл суждения – практически в соответствии с логикой конфуцианских максим:

           ИНОГДА
        Иногда голубая волна
        утром плещет тревогой заката.
        Иногда покорённое: – На! –
        меньше любит, чем любит – Не надо!

   

   Тема любви, столь привычная для Ачаира, в этом сборнике приобретает новые интонации – это чувство, поверенное разумом – в соответствии с восточным каноном. Лирический субъект «Лаконизмов» предстаёт в образе умудренного мужа, снисходительно оценивающего бушующие юные страсти:

           ЛЮБОВЬ
        Мой щит и меч – твой ясный взор.
        Открытой радостью победы
        пылает жертвенный костёр.
        Идём… Чтоб вместе в нём – сгореть,
        познав – грудь с грудью – наслажденье
        в таинственном: преодолеть.

   

   В размышлениях о превратностях бытия, о мимолётности жизни собеседником лирического героя становится луна – вечный спутник поэтов, бодрствующих ночью:

           НОЧЬЮ
        Я позавидовал: ты молода, луна.
        А жизнь моя становится короче.
        – Хотел бы юным быть? – ответила
        она, –
        тебе пришлось бы жить не долее
        полночи...

   

   «Лунная» тематика стихотворений навевает мысли о лирике Ли Бо, для которого луна – и собеседник, и собутыльник, и повод для воспоминаний о родине, и самостоятельная тема для стиха:

        Перед постелью вижу сиянье луны.
        Кажется, это здесь иней лежит на полу.
        Голову поднял – взираю на горный я месяц;
        Голову вниз – я думаю о крае родном .

   

   Грусть – основное настроение финальных стихов необычного сборника харбинского поэта. «Ты загрустил, мой друг…», «Мы с грустью говорим…», «казнить тоской», «как глубока печаль, какая грусть луны…», «иначе б мы с тобой не тосковали…» – пронизывающая короткие стихи печаль о смерти, печаль о жизни, боль за человека еще более сближают лирику Ачаира с китайской поэзией. При чтении «Лаконизмов» создаётся устойчивое впечатление, что лирический субъект Ачаира либо очень одинок в этом мире, либо сознательно стремится к уединению. Тема рано ушедшей молодости, столь традиционная для восточной лирики, в художественном целом сборника Ачаира развивается не однозначно. С одной стороны, его герой не только сожалеет о «вчера», но и воспринимает «сегодня» как некое наказание за молодые годы:

           СУД
        Самих себя не судим за вчера,
        но жизни груз чем дальше – тем
        жесточе.
        На склоне лет оставшиеся ночи
        казнить тоской за молодость пора.

   

   В год издания «Лаконизмов» Ачаир только перешагнул порог сорокалетия – соответственно, вступил в возрастное пространство подведения некоторых жизненных итогов, зачастую драматического для лирических натур. По осторожным замечаниям знавших его людей, не особенно счастлив в эти годы был Ачаир в семейной жизни. С другой стороны, и китайские поэты объявляли себя старцами в сорок лет. По всей видимости, оттолкнувшись от биографических коллизий (возможного творческого и семейного кризиса), Ачаир нашёл выход своим раздумьям в установке на жанровое мышление. Он поставил перед собой задачу уподобиться китайскому поэту-мудрецу и обратился в этом смысле к поэтической ситуации отшельничества. В китайской культуре тема отшельничества воплощается не только в даосском уходе от жизненной суеты, но и в умении чиновника отрешиться внутренне от карьеризма и стяжательства, царящих вокруг. «Снится мне, что жизнь иною стала», – признаётся, например, Ду Фу в стихотворении «Мне снится днём…». В китайском государстве занятие стихами было знакомо каждому чиновнику, но, естественно, поэтом становился не каждый. Как писала об Ачаире в «Рубеже» Е. Сентянина, приблизительно в то время, когда создавались «Лаконизмы», он, «старший секретарь крупного учреждения, проводит долгие дни за письменным столом, на котором не найти стихов: стихам отданы ночи. В жизни – проза, однообразие, – «ни сказок, ни фей». Но в творчестве эта же самая жизнь горит, как радуга». Поэтическую ситуацию отшельничества в китайской литературе усугубляло и следующее обстоятельство: чиновник был вынужден служить в чужой (непременно чужой) стороне, вдали от родины, родных, друзей – отсюда тоска по родной природе. Такой род тоски – своеобразной внутренней эмиграции – весьма соотносим с вневременной и внепространственной эмигрантской тоской отшельника-Ачаира.

   Возможно, лирическому погружению Ачаира в философские максимы способствовало его… масонство. Этот факт биографии Ачаира связан с его деятельностью в ХСМЛ, о чём приводится справка неофициального характера, представленная в личном деле А. Грызова [БРЭМ. Л. 7-14]: «По имеющимся сведениям, является масоном...» Среди прочих «подрывных» действий политики ХСМЛ против Маньчжу-Ди-Го указывается параграф «Связь ХСМЛ с масонскими организациями», где сообщается: «ХСМЛ тесно связан с местными масонскими организациями. Секретарь ХСМЛ Грызов, вице-председатель Делового комитета присяжный поверенный Каргалов, руководитель организации костровых братьев и сестёр А.А. Гусев являются членами масонской организации Розенкрейцеров» [БРЭМ. Дело Грызова А.А. Л. 13]. Что повлияло на масонство Ачаира – должность секретаря проамериканской христианской организации или же опять-таки традиция «серебряного» века (известно, например, как интересовались масонством А. Блок, Вяч. Иванов и др.), сказать трудно. Надо отметить, что «к масонам принадлежали многие представители эмигрантской творческой, научной, военной интеллигенции, журналисты, писатели, лидеры политических групп Харбина, Шанхая, представители духовенства» . То, что Ачаир действительно принадлежал к харбинской ложе розенкрейцеров, подтверждают исторические исследования. В них А.А. Грызов называется в числе ближайших помощников главы ложи. Его масонство не было тайной для харбинской богемы, более того, дружба с Ачаиром способствовала убеждённости в том, что и его друзья – тоже масоны (например, Лев Гроссе) [БРЭМ. Дело Юльского Б.М.]. И то, что это определённым образом влияло на поэтический облик автора, – несомненно.

   Казак, извозчик (!), мелодекламатор, старший секретарь ХСМЛ, охотник, восточный мудрец, масон... А после своего трагического возвращения в СССР (1945) и десяти лет каторги – талантливый учитель пения в новосибирской школе, оставивший добрый след в сердцах учеников. Список прелюбопытный, характеризующий человека неординарного. В своей многоликости поэт был востребован читающей публикой Харбина, это о нём писали: «Легко, широкой струей, не знающей порогов, льётся вдохновение Ачаира. Он быстро вдохновляется, подчас незаметными мелочами. Для всякого – пустяк, а для Алексея Ачаира – событие, толчок, способный всколыхнуть душу до потаённых глубин. Его творчество стихийно, бурно» (Е. Сентянина).

   Не особенно радостно сложилась жизнь Ачаира после сталинского лагеря – с женой Галли он расстался ещё в Харбине, сын Ромил так и не нашёл себя в этой жизни, и несчастному отцу приходилось колесить по стране в поисках своего «блудного сына». Стихи если и писались, то не печатались. Умер А.А. Ачаир прямо на работе от сердечного приступа. Оглядываясь сегодня на трагическую судьбу харбинского поэта в контексте подобных судеб наших мытарей-соотечественников, невольно вспоминаешь выстраданные им строки, написанные уже «напоследок»:

        Не плачь, не плачь, – в слезах любви немного.
        Оставь рыдать. Рыдает только медь.
        Имела всё от жизни и от Бога.
        Сумей простить: могла и не иметь!
        …И так во всём. На этом косогоре
        оставлен друг, чтоб вечно не забыть…
        Любовь была, будь справедлива в горе, –
        любовь была, а ведь могла не быть!
        («Утешение». Новосибирск, из последних стихов)

   

   Анна ЗАБИЯКО, доцент АмГУ, выпускница БГПИ 1990

   Дополнительно по данной теме можно почитать:

   

ИСТОЧНИК ИНФОРМАЦИИ:

   «АМУР. №03». Литературный альманах БГПУ. Благовещенск: 2004
   Электронный вариант - Главный редактор портала "Амурские сезоны" Коваленко Андрей